«Сухой закон» в России в воспоминаниях современников. 1914-1918 гг. - Сергей Алексеевич Сафронов

вовремя обо всем подумает и распорядится, а если нужно, доложит. На этого можно положиться. Минаков обладает желудком исключительной силы, свободно переваривая все на свете – чистый спирт, денатурат, самогон, лак и автобензол, от чего автомобили бегают. Появление в батарее спирта он определяет на расстоянии внутренним чутьем, словно у него есть для того таинственный точный аппарат. Где бы ни находилась спиртовая жидкость, фельдфебель узнает первым и является за приятной контрибуцией. Все знали, что молодой прапорщик Вязьмитинов получил из дома посылку с бельем, а Минаков в тот же день узнал по „беспроволочному телеграфу“, что в посылке есть духи и флакон тройного одеколона. Он три дня ходил за прапорщиком, как влюбленный, почтительно, ласково посматривал на него и вежливо покашливал, пока не получил пузырек влаги. Вечером он распивал синевато-белую жидкость с Плашаковым в землянке номеров, вспоминая лучшие дни»[404].

Или вот другой случай: «Из отпуска Петрищев приехал не с пустыми руками, из недр своего мешка он достает бутылку денатурата, кусок домашнего сала, пышек и раскладывает угощенье на доске, заменяющей стол. Молчаливый ездовой Качалов с копной сине-черных цыганских волос режет перочинным ножом хлеб и сало. Из деликатности никто не смотрит на медленную работу Качалова, словно это никого не касается, а на синюю бутылку каждому в высокой степени наплевать: „Пусть себе стоит – э-ка невидаль!“. Матвеев пробует голоса гармоники, ничего не замечая. А приготовления идут своим чередом: откуда-то появляется зеленая толстая рюмка с обломанной ножкой, Петрищев наливает в нее до половины фиолетовый спирт, дотом доливает водой, и спирт на глазах превращается в неопределенно-густую жидкость молочного цвета. „Ну-ка, ребята, подходи“, – приглашает он. „Да пей сам-то, что ты?“. „С дороги-то!“. „Ну, будьте здоровы: за тот несчастный мир, что ли выпьем“, – Петрищев быстро опрокидывает рюмку, смачно кряхтит и закусывает салом при благодушных сочувствующих взглядах гостей. Вторая рюмка подносится Матвееву, который сначала из вежливости отказывается, но довольно быстро позволяет себя уговорить. После того приветливая рюмка обходит всех гостей, издавая сногсшибательный дух спирта, керосина и лака. Хмель ударяет в голову сладким ядом. Петрищев достает немытую кружку, наливает в нее остатки спирта и хозяйски распоряжается: „Ванька, беги за Андрей Акимовичем!“. Но в этот момент дверь открывается, и через узкую щель пролезает боком, о волшебной бутылке он уже знает по „беспроволочному телеграфу“. „Вот где народу-то, как людей“, – скрывая легкое смущенье, пытается шутить он. „Ну-ка, Андрей Акимович, – говорит Петрищев, – покушайте, от чего автомобили бегают“. „Что такое? Божья водица? Ну, будьте здоровы: за всех пленных и нас военных!“ Фельдфебель принимает кружку, торжественно, как драгоценную влагу, подносит ее ко рту и неуловимо быстрым движением туловища глотает одним духом: „Сильна, проклятая. И где добыл такую?“. „Сильна!“. Забытый в углу Матвеев неожиданно берет на гармонике несколько аккордов, заполняя густыми басами тесную землянку. Угадывая общее настроение, он начинает знакомую песню, которую подхватывает один голос, потом другой, и буйным вихрем разрастается общий хор: „Трансвааль-трансваль, страна, моя“»[405].

Иногда офицеры в состоянии опьянения приказывали открывать стрельбу по противнику. «Глеб вел беспечную веселую жизнь, он кутил в шумных компаниях, широко и открыто, совершенно не стесняясь своих солдат. Однажды „отец Паисий“ достал полведра спирта, собрались гости, начался пир. Веселые тосты. Глеб был в ударе, он особенно удачно пел „Поговори хоть ты со мной“ и „С времен давным-давно минувших“, а потом танцевал кэк-уок и рассказывал острые анекдоты. Качали на „ура“ Глеба и „отца Паисия“, а бригадный священник не выдержал, упал под стол и сейчас же заснул с бутылкой в руке. В три часа ночи резкий гудок на батарею и заплетающимся неверным языком: „Бат-таррея?“. Телефонист: „Батарея слушает…“. „Ттретья батарея?“. „Так точно, третья, ваше высокородие“. „За ттретью урра…“. „Точно так – ура“. „Кто у телефона? Что? Как там орудия, а? По какой цели ночная наводка? Снаряды есть?“. „Так точно, по цели номер пять“. „А ну, славная третья батарея, бей немцев!“. „Никак нет, ваше высокородие…“. „Что-о? Я приказываю! По цели номер пять – о-гонь!“ „Да неудобно, ваше…“. „Ах ты, сволочь! Как твоя фамилия, барбос? Ты… ты…“. Пьяный голос оборвался, и трубка замолчала. Как потом рассказали денщики, капитан Аксенов на этих словах уронил трубку и мертвым грузом скатился под стол на спящего священника. Утром вся батарея знала подробности пьяной шутки Аксенова из уст бледного от бессонной ночи взволнованного телефониста. Ропот возмущения дрожал в плебейских землянках»[406].

Впрочем солдатам иногда удавалось посмеяться над пьяными офицерами: «В полночь запищало в трубке знакомым: точка – два тире, точка – два тире. Та-а, та-та, та-а, та-та. Батарея слушает. Голос Глеба: „Батарея? Дай управление бригады. Ветврача к телефону. Слушаете? У телефона командир батареи Афанасьев. Это ты, отец Паисий? Здравствуй, отче. Ну, как насчет спиртишка? Да мы тебя к лику святых причислим, ей-богу. Слушай, отец, приезжай к нам, тут все, а спиртишку не хватает. Но закуска – пальчики оближешь – есть семга, маринованные грибы, шпроты, да сейчас я своим архангелам закажу шашлык. Приезжай, отче, я сейчас за тобой экипаж посылаю. Да что три версты? Приезжай! Значит, ждем, ладно?“. Здесь произошло неожиданное. Звонкий голос ударил кирпичом по стеклу: „А рожна не хочешь и тебе, и Паисию?“. Глеб вспыхнул: „Кто безобразничает? Всех дежурных к аппарату. Под ранцем сгною, барбосы, откомандирую в пехоту бездельников!“. Но виновный не находился. Все дежурные отвечали одно: „Не могу знать, ваше высокородие, кто это шумнул такую глупость – должно быть, из пехоты кто озорничает, им по индукции все слышно. Не могу знать“. Спичка потухла, Глеб успокоился и через час беспечно кутил с „отцом Паисием“, забыв про угрозы. Вся батарея приветствовала смелость Бершадского, который дежурил в эту ночь на передовом наблюдательном пункте: „И молодец этот Никита!“. „Отлил, пулю“. „Этот не боится“. „И как его по голосу не узнали, вот черт-то!“. Горели отравленные дни. Плебеи наливались ядом нарастающего мрачного гнева. Глухая стена вырастала все выше»[407].

В дневниках генерала А.Е. Снесарева отражена вторая половина 1916 – начало 1917 г. – период, когда русская армия начала разлагаться: «72 июня 1916 г., Новоселица. Реальность: все были пьяны (в Визанце зарублены три женщины и долго валялись на виду у всех), и полусотня пьяных что-то попробовала сделать, но не подвинулась и никому не сказала… ни артиллерии (командир горной был готов и очень хотел помочь), ни батальону… 18 июня 1916 г., Коломыя. Вчера ночью приехал сюда на автомобиле… Город милый, весь в зелени… Хотя был специальный приказ не грабить,